ервая Мировая война стала ключевым моментом в истории России и Европы в целом. Среди многих современных аналитиков, принято ругать правительство Российской империи, в частности императора Николая II за слабость и недальновидность. Если бы император не втянул Россию в войну, которую страна не могла выиграть в принципе, то история нашего государства была иной. Однако для столь серьезного обвинения следует ответить на самый главный вопрос: могла ли Россия избежать войны? События, политическая обстановка, и дипломатические интриги предшествовавшее Первой Мировой войне спустя 100 лет остаются для историков предметом споров.

Предлагаю Вашему вниманию статью Р.Ахмедова «Берлин-Петербург — конец связи. 1914» опубликованную на сайте Иколая Старикова http://nstarikov.ru, которая хоть и не отвечает на все вопросы, но проливает свет на некоторые обстоятельства события связанные с началом войны.

«В нынешнем году исполнился 101 год с того дня, как началась Первая Мировая война. Дата некруглая, но, тем не менее, знаковая – столетие плюс один год. В нашей стране Первую Мировую до сих пор помнят, и знают куда хуже, чем на Западе, где она имеет особое название — «мать всех катастроф». Наше полузабвение – большая ошибка. События 1914—1918 годов стали началом не только «некалендарного» ХХ века, в котором родились, и выросли, пожалуй, 80% нынешнего населения Земли, но и своего рода матрицей для образа мысли и действий, преобладающих в последнюю сотню лет. Есть и другое обстоятельство. Казалось бы, о Первой мировой написаны тысячи книг, основные вехи давно отмечены в школьных учебниках, однако её реальная история (а тем более, предыстория) по-прежнему далеки от полноты. Многое сокрыто в архивах. Многое, надо полагать, вовсе не было зафиксировано на бумаге. Поэтому любые свидетельства очевидцев будут здесь нелишними. Например, таких очевидцев, как граф Пурталес – последний посол кайзеровской Германии в царской России. То, что написано ниже – версия, выстроенная на основе мемуаров посла и ряда других источников. Как всякая версия, она не может быть точным описанием событий, но право на жизнь всё-таки имеет.  

Принц Эйтель-Фридрих – человек и пароход 

Эту историю, полную странных совпадений и нестыковок, можно, пожалуй, начать, с прямоугольного куска синей гербовой бумаги – банкноты номиналом в 100 марок, отпечатанной германским рейхсбанком в апреле 1910 года. Перед нами — женская аллегория Германии, с мечом и щитом, у ног которой сложены орудия промышленности, торговли и земледелия. По замыслу художника-гравёра, Мать-Германия сидит у подножия тевтонского дуба, на морском берегу, вдоль которого плывут три мощных броненосца. Тут что ни деталь – то символ. 

Но корабли – символ особенный. Принципиально новый. В 1910 году Берлин принял-таки программу строительства военно-морского флота, основу которого должны были составить новейшие броненосцы-дредноуты. Впервые корабль такого типа был создан в 1907 году, на британских верфях, и англичане этим чрезвычайно гордились – военные флоты прочих стран мира не могли противопоставить этим кораблям практически ничего. 

Вскоре, однако, наступило горькое похмелье. Дредноутный флот – с нуля – задумала строить Германия, самый опасный к тому времени конкурент Британской империи. При этом немцы сразу набирали высокие темпы закладки и спуска дредноутов на воду. Им ведь не приходилось перевооружать целый военный флот, которого к тому моменту, у них, в общем-то, и не было, ломая при этом голову, куда списывать десятки враз устаревших кораблей, и срочно переналаживая военные верфи. А вот англичанам все это предстояло – по полной программе. Поэтому Британия была и напугана, и взбешена перспективой потерять многовековое первенство на морях. Этот момент, по мнению многих историков, стал поворотной точкой в политике Британии: 100 лет спустя после наполеоновской Франции, на континенте опять появился опасный конкурент, и его надо было устранять как можно скорее. Желательно – чужими руками, потому что этот метод Британию не подводил ни разу. 

Итак, к концу первого десятилетия ХХ века Германия вплотную подошла к осуществлению своей мечты – стать великой морской державой. К тому времени её торговый флот уже бил рекорд за рекордом, выводя страну в первую тройку лидеров глобальной торговли. Судоверфи в Гамбурге и Штеттине славились на весь мир, поэтому, кстати, в 1904 году, в Штеттине был заложен и спущен на воду один из кораблей, носивших имя второго сына императора Вильгельма – принца Эйтеля-Фридриха, неплохого вояки времён Первой мировой, который тихо скончался уже при Гитлере, в 1942 году, сторонясь всякой политики и публичности. Корабль, построенный в Штеттине, был задуман как презентабельный океанский лайнер для рейсов через Атлантику. Во время войны он стал вспомогательным крейсером немецкого флота, и проводил громкие рейдерские операции в Тихом океане. В этом качестве его и помнят, по сей день. 

Однако был и второй корабль, носивший то же самое имя, — «Принц Эйтель Фридрих», гораздо скромнее первого. Этот грузовой пароход построили в 1912 году в Англии (sic!), и предназначался он для перевозок среднего тоннажа по Северному морю и Балтике. Однако именно ему – может быть, как раз в силу своего неброского ранга – довелось стать участником одного любопытного эпизода в истории дипломатии, разыгравшегося в Петербурге, в последних числах июля 1914 года. То есть, за несколько суток до начала войны. Войны, которая становилась почти неизбежной — после унизительного австро-венгерского ультиматума сербам, после нежданной австрийской бомбардировки Белграда 28 июля, и мобилизации армий России и Германии, проходившей при запутанных обстоятельствах. 

Сломанный передатчик 

Чтобы уяснить степень нервозности и сумятицы, царившей в те дни, обратимся к инциденту, упомянутому в забытых мемуарах графа Пурталеса «Между миром и войной. Воспоминания бывшего германского посла в России». Эта маленькая книжица была издана в 1923 году Государственным издательством «Москва-Петроград», и потом, насколько известно, никогда не переиздавалась. 

Вот строки, датированные 28 июля 1914 года, когда германский посол был вызван в русский МИД для суровых объяснений. В те часы министр иностранных дел России Сергей Сазонов получил известие, что Австро-Венгрия всё-таки объявила войну Сербии, и решил устроить форменную выволочку германскому послу за «неискреннюю политику» рейха в качестве мирного посредника между Веной и Петербургом. Посол в ответ на такую ажитацию вспылил, и тотчас откланялся. Далее — цитата: «Вернувшись в посольство, я нашёл там сообщение генерального консульства о том, что полиция привела в состояние негодности аппарат беспроволочного телеграфа на германском пароходе «Принц Эйтель-Фридрих», стоявшем на якоре в Петербургском порту. Этот инцидент доставил мне случай отправиться к товарищу Сазонова, Нератову. Принеся этому последнему жалобу по поводу случившегося с пароходом «Эйтель-Фридрих», я рассказал ему о том, что только что произошло между Сазоновым и мною». 

Вскоре Пурталесу позвонили с Певческого моста (месторасположение МИД Российской империи; точно так же, по месту расположения, именовали внешнеполитические ведомства и других великих держав – Балльплац в Австро-Венгрии, Кэ д,Орсе во Франции, Вильгельмштрассе в Германии – ред.). и посол узнал, что его приглашают для продолжения беседы с министром. Естественно, не на таких повышенных тонах, как несколькими часами ранее. 

Обсуждение текущей европейской ситуации опять завершилось ничем. В Вене давно условились, что никакого русского посредничества между Дунайской монархией и Сербским Королевством быть не может, и Пурталес опять заявил, что Петербург никак не может рассчитывать на поддержку этой идеи Берлином. Однако в ходе беседы вновь всплыл казус с германским пароходом, теперь уже на более высоком уровне. Стоит отметить, что Сазонов, почти наверняка извещённый своим заместителем о неприятном инциденте, речь о нём так и не завёл. И германскому послу вновь пришлось требовать объяснений. 

Вот как это выглядело в его записи: «В заключение беседы с Сазоновым я коснулся также случая с пароходом «Эйтель-Фридрих»; я назвал поступок русских властей неслыханным, так как ведь Германия, на самом деле, ещё живёт с Россиею в отношениях мира и дружбы. Я заявил министру иностранных дел, что, если до отхода парохода, в полдень следующего дня, аппарат беспроволочного телеграфа не будет восстановлен за счёт русского правительства, то я возлагаю на г. Сазонова ответственность за могущие проистечь отсюда последствия. Г. Сазонов обещал довести об этом происшествии до сведения царя и просить его величество об отдании прямого приказания на предмет выполнения моего предложения. Через несколько часов я уже получил сообщение по телефону о том, что император отдал соответственное приказание. Из этого инцидента вытекает, что русские военные власти ещё 28 июля издали распоряжение, которое свидетельствует о принятии ими в соображение возможности возникновения в ближайшие же дни войны также и с Германиею». 

В записках графа так и не осталось ни единого слова о том, что же в реальности произошло на борту «Эйтеля-Фридриха». До сих пор остаётся непонятным, кого именно русская полиция лишила радиосвязи – самой оперативной связи к тому моменту — между Петербургом и Германией, и по чьему приказу это было сделано. 

Есть лишь косвенные признаки, что днём 28 июля 1914 года ситуация с испорченным радиотелеграфом по своей значимости оказалась вровень с первыми выстрелами австрийских пушек по Белграду. Во-первых, вторжение полиции на борт иностранного морского судна, которое пользуется определёнными правами экстерриториальности, — это уже ЧП межгосударственного масштаба. Во-вторых, посол Германии потребовал разрешения инцидента не на уровне полицейского управления Петербурга, и даже не на уровне российского МИДа, а на уровне наивысшем. И, в-третьих, после августейшего вмешательства радиотелеграф на пароходе немедленно починили – в тот же день. 

Всё это вместе взятое и наводит, как раньше говорили, на довольно «нескромные предположения». Ну, хотя бы такие. Из опубликованной после революции 1917 года переписки Вильгельма II и Николая II, а также из других архивных документов, известно, что оба монарха были весьма щепетильны в вопросах августейшего протокола. Особенно Вильгельм, который всегда требовал доверительного отношения не только к себе, но и к лицам, которых он присылал к русскому царю для решения тех или иных, — порой весьма щекотливых, — неувязок. Добиваться согласованности удавалось не всегда, и оба монарха не раз давали понять друг другу (особенно Вильгельм II), что постоянные интриги царедворцев обоих дворов – берлинского и петербургского — требуют использования иных каналов личной связи. 

Такие возможности, конечно, имелись. Достаточно вспомнить морское свидание обоих венценосцев в финском Бьёрке (ныне – г. Приморск Ленинградской области), в 1905 году. Свидание готовилось негласно, в обход официальных регламентов, и тогда Вильгельму почти удалось связать Николая договором о политическом и военном союзе обеих империй. Дело, конечно, сорвалось, потому что к его срыву мгновенно подключился не кто-нибудь, а сам Сергей Юльевич Витте. Дело сорвалось, но — каналы негласной связи остались. Какими они были? В период до изобретения радио сильные мира сего вели свою персональную дипломатию, полагаясь, по старой традиции, на личные связи и доверенных лиц. 

Вот что писал Вильгельм Николаю в июле 1905 года, в момент, когда Россия нащупывала пути заключения скорейшего мира с Японией[*]: «Если есть кто-нибудь на свете, кто может повлиять на японцев и побудить их быть благоразумными в их требованиях, то это президент Рузвельт. Если бы ты этого пожелал, я мог бы частным образом снестись с ним, потому что мы большие приятели; посол мой тоже с ним очень дружен. Кроме того, у тебя есть г-н Мейер, которого я знаю много лет, и который пользуется полным моим доверием; ты можешь послать за ним, поговорить с ним откровенно – он очень скромный и заслуживающий доверия человек, очаровательный собеседник с приятными манерами». 

Несколькими годами позже, благодаря изобретению Попова и Маркони, оперативная и «скромная» связь стала почти мгновенной. Мог ли оказаться одним из её каналов – в конце июля 1914 года, в момент, смертельно опасный для обеих стран – беспроволочный телеграф на пароходе «Принц Эйтель-Фридрих»? Сказать сложно. Однако заведомо отрицать такую возможность тоже не стоит. Тем более, что, как показали последующие события, в пиковые моменты каналы официальной связи могли работать, скажем так, с фатальными перебоями. Но об этом — чуть ниже. 

Отъезд – эвакуация – бегство? 

Теперь поинтересуемся, как германское посольство уезжало из Петербурга, поскольку и здесь были заметны следы некоторых специфических обстоятельств. Последний визит Пурталеса к Сазонову состоялся около 7 часов вечера 1 августа 1914 года, когда граф, исполняя поручение Берлина, сообщил министру, что обе империи находятся теперь в состоянии войны. Встреча, судя по всему, была на редкость драматичной, хотя воспоминания у обоих участников остались прямо противоположные. Сазонов рассказывал, что именно германский посол, поддавшись трагизму момента, пустил слезу: «после вручения ноты посол, которому видимо стоило большого усилия исполнить возложенное на него поручение, потерял всякое самообладание и, прислонившись к окну, заплакал, подняв руки и повторяя: «кто мог-бы предвидеть, что мне придётся покинуть Петроград при таких условиях!». В свою очередь, Пурталес уверял, что это русский министр с трудом подавлял рыдания, и бросился ему на шею, обещая – «Поверьте мне, мы ещё увидим вас». 

Что и говорить – эпизод был тяжкий, и оба его участника вполне отдавали себе отчёт в ужасе происходящего. Да и позже, когда оба они писали свои мемуары, волнение не оставляло обоих. Отсюда, видимо, и оговорка Сазонова – 1 августа Пурталес, по его словам, печалился, что покидает Петроград, а не Петербург, хотя Высочайшее повеление Николая II о переименовании русской столицы было принято, и обнародовано лишь месяцем позже, 1 сентября 1914 года по новому стилю. 

Как бы то ни было, но 1 августа 1914 года (нов. ст.), после официального разрыва отношений между двумя странами Пурталесу оставалось только одно: затребовать свои паспорта. То есть, сообщить об отбытии посольства в Германию, и просить оформления соответствующих документов. Российский министр, — надо полагать, памятуя о том, насколько велики были штаты и движимое имущество германского посольства, — ответил, что «отъезд может состояться, конечно, лишь через день-два». Пурталес выразил своё разочарование этой отсрочкой, — дескать, ему и его подчинённым не хотелось бы засиживаться в Питере слишком долго, — да с тем, однако, и отбыл. 

Впрочем, графу так и не довелось выспаться после тяжёлого дня. В первом часу ночи 2 августа, в посольство нежданно прибыл нарочный от Сазонова, и объявил, что посадка почтенной посольской компании в поезд, следующий до Берлина, состоится в тот же день, и никак не позднее 8 часов утра. Можно представить, какой аврал разгорелся в посольстве Германии. Об этом не написано ни слова, но такие темпы вполне объяснимы устным доводом: власть не может дать вам гарантий безопасности, так что – бегите, пока есть время. Взять с собой в дорогу немцам удалось немногое. Пришлось бросать даже личные вещи. Подтверждением тому стали события 4 августа. В тот день в Петербурге начались мощные антигерманские манифестации, завершившиеся полным разгромом немецкого посольства. В ходе погрома, как было отмечено в дневнике французского посла Мориса Палеолога (откровенно довольного происходившим), «чернь…била стекла, срывала обои, протыкала картины, выбросила в окно всю мебель, в том числе мрамор и бронзу эпохи Возрождения, которые составляли прелестную личную коллекцию Пурталеса». 

Словом, ночью 2 августа спокойного отъезда у посольских служащих не было – была экстренная эвакуация, больше похожая на поспешное бегство. Как именно она происходила, теперь не узнать. Однако был в этом бегстве и следующий пикантный эпизод. Вечерний выпуск общероссийской газеты «Новое время» от 6 августа 1914 года сообщал, что во время разгрома германского посольства на чердаке обнаружили труп А.М. Катнера, который служил при посольстве нештатным переводчиком и корреспондентом, а также исполнял обязанности смотрителя здания. Какие поручения исполнял этот человек в действительности, и когда именно он был убит – осталось неизвестным. 

После революции октября 1917 года архивы петербургской полиции и охранного отделения были сожжены «восставшим народом». Странный это был объект для революционного гнева — с точки зрения революционной целесообразности, которая требовала беречь, как зеницу ока, всё, что свидетельствовало о преступлениях свергнутого режима. Тем более, о преступлениях его силового аппарата. А вот если посмотреть на эти архивы с других точек зрения, в том числе с точки зрения интересов некоторых посольств, аккредитованных в Петербурге, то ничего удивительного нет. Кстати, вспоминая покойного Катнера А. М., стоит уточнить, что в те годы словом «корреспондент» называли не только штатных журналистов, но информаторов как таковых, с которыми состояли в переписке. 

Июнь 1914-го: «шумел, гудел пожар московский» 

Так почему в те жаркие дни 1914 года всё происходило именно так, а не иначе? Обиходная точка зрения заключается в том, что разрыв отношений вообще изобиловал стихийными эксцессами как в Германии, так и в России – на всех уровнях. В те дни немцы даже сочли возможным задержать поезд, которым пределы ещё недавно дружественного Рейха покидала вдовствующая императрица России — мать Николая II. Осталось много свидетельств, с какими мытарствами и унижениями Германию покидали тысячи и тысячи прочих подданных русского царя, званием попроще, которые по традиции проводили свой летний отдых на немецких курортах. Об этом можно прочесть, например, в содержательных мемуарах генерала Алексея Брусилова. Словом, формальная картина тех дней — это хаос и неконтролируемый выплеск национальных фобий. Слепая стихия, неподвластная контролю. 

Однако многих исследователей, кто обращается к документам той эпохи, не оставляет ощущение умелой режиссуры, которая всё-таки обнаружила себя в сумбурных и критических условиях лета 1914 года. Проще говоря – «прокололась». В тех же мемуарах ген. Брусилова есть эпизод, когда-то широко известный, а теперь почти забытый. Итак, в июне 1914 года генерал с женой, как и сотни его соотечественников, отдыхал на немецком курорте Бад-Киссинген, где и стал свидетелем удивительного народного гуляния. «В тот памятный вечер парк и окрестные горы были великолепно убраны флагами, гирляндами, транспарантами. Музыка гремела со всех сторон. Центральная же площадь, окружённая цветниками, была застроена прекрасными декорациями, изображавшими московский Кремль, церкви, стены и башни его. На первом плане возвышался Василий Блаженный. Нас это очень удивило и заинтересовало. Но когда начался грандиозный фейерверк с пальбой и ракетами под звуки нескольких оркестров, игравших «Боже, царя храни» и «Коль славен», мы окончательно поразились. Вскоре масса искр и огней с треском, напоминавшим пушечную пальбу, рассыпаясь со всех сторон на центральную площадь парка, подожгла все постройки и сооружения Кремля. Перед нами было зрелище настоящего громадного пожара. Дым, чад, грохот и шум рушившихся стен. Колокольни и кресты церквей накренялись и валились наземь. Всё горело под торжественные звуки увертюры Чайковского «1812-й год». Мы были поражены и молчали в недоумении. Но немецкая толпа аплодировала, кричала, вопила от восторга, и неистовству её не было пределов, когда музыка сразу при падении последней стены над пеплом наших дворцов и церквей, под грохот апофеоза фейерверка, загремела немецкий национальный гимн». Тот самый — общий своей музыкой, написанной Йозефом Гайдном, для обеих тогдашних немецких империй, Германской и Австро-Венгерской. Только у немцев Германии это была национальная песнь «Deutschland, Deutschland über alles», — «Германия, Германия превыше всего» а у габсбургской монархии это был её официальный гимн – «Gott erhalte, Gott beschütze Unsern Kaiser, unser Land!», то есть — «Боже, храни государя». 

Итак, политическая провокация была налицо – сотни русских туристов и курортников на всю жизнь запомнили этот новоявленный «пожар Москвы» под звуки «Германия — превыше всего!». Кто же стоял за этой ошеломительной провокацией? Брусилов пишет, что её движущей силой было «поразительное умение правительства даже в мелочах… подготавливать общественное мнение к дальнейшим событиям…». Казалось бы, этой цитатой оценка исчерпана до дна. Однако не будем торопиться с выводами. Алексей Алексеевич не был «паркетным» генералом царской России, что показали факты его дальнейшей биографии. Кроме того правящая элита империи волей-неволей, но была осведомлена о раскладе сил, как в своей стране, так и за её пределами. Так что о реалиях немецкой политики предвоенных лет знали многие. А реалии были таковы: после оглушительных скандалов 1907—1908 гг, когда суды и германская пресса публично перетряхнули грязное бельё ближайшего окружения Вильгельма II, поставив под удар и его самого (вплоть до отречения от престола), кайзер впал в моральный ступор и в качестве реального руководителя германской политики уже не рассматривался. Его шараханья и метания в июле 1914 года, выраженные в личных телеграммах, депешах и пометках, могут служить здесь подтверждением. Поэтому слова Брусилова о «поразительном умении правительства» вряд ли являются намёком на таланты самого Вильгельма как организатора масштабных провокаций, типа киссингенского «пожара Москвы». За этим, надо полагать, стояли иные силы, куда более расчётливые и целеустремлённые. А главное – действовавшие не один десяток лет. 

Кто именно? Это тема отдельного расследования, и всё-таки мимо одной детали пройти нельзя. Это – несколько строк в мемуарах кайзера, написанных им уже в Доорне, в голландском изгнании. Несколько строк о том, что представлял собой основатель Германской империи князь Бисмарк и его любимое детище – имперский МИД, до конца сохранивший свои родовые черты: «Министерство иностранных дел представляло собой лишь исполнительный орган одной воли… Князь расположился, как огромная гранитная глыба на лугу: если ее убрать, то под ней в основном найдёшь гадов и засохшие корни». 

Какие чувства питал молодой кайзер к своему «верному слуге» — пояснять не надо. Проблема заключалась в том, что, отправив весной 1890 г. Бисмарка в почётную отставку, кайзер так и не понял, что корни – живы, а гады – неистребимы. Да, конечно, Бисмарк славился тем, что при всяком удобном случае заявлял о своей большой нелюбви к военным авантюрам против России. Однако надо помнить и другое. Естественным союзником Германии канцлер считал только Великобританию. Надо думать, союзником не в том же самом качестве, как это уже было в XVIII веке, когда и многочисленные германские государства, и даже воинственную Пруссию Фридриха Великого в Лондоне именовали не иначе, как «наш континентальный солдат» (а то и «болван»). И всё же … 

А тут мальчишка-кайзер, случайно вставши во главе чудом сколоченной империи (умолчать о «чудесном» характере её рождения Бисмарк всё-таки не смог, не удержался!), решил сломать выстраданную схему, нахрапом требуя от британцев того, что можно было получить только почтительным сотрудничеством… Да уж, чем только не рискнёшь ради восстановления прежней схемы. Может быть, целой мировой войной, и «десятком-другим европейских корон, валяющихся на грязной мостовой», как с воистину нечеловеческой проницательностью выразился когда-то Фридрих Энгельс. А может, придётся рискнуть и не единственной мировой войной. С прицелом на всё ХХ столетие, с середины которого, и по сей день Германия и впрямь пребывает в прежнем статусе «континентального болвана» — пусть и не в британских, но всё равно же в англосаксонских руках. Доход-то, как ни крути, в своей «семье» и остался. 

Испорченный телеграф, или «…Никаких сведений»

Однако, вернёмся к петербургским событиям первых дней августа 1914 года. Казалось бы, всё кончено: война объявлена, срочная эвакуация германского посольства — в самом разгаре, но… В 4 часа утра 2 августа 1914 года, Пурталесу, который был вымотан поспешными сборами и только-только решил прикорнуть, позвонил сам Сазонов. Оказалось, что в механизме обмена информацией между Берлином и Петербургом обнаружился крупный сбой. И вновь — цитата из посольских мемуаров: «Министр иностранных дел сообщил мне, что в десять часов вечера (т.е. 1 августа, — прим. авт.) русский император получил ещё одну телеграмму от императора Вильгельма; в конце телеграммы его величество просит царя отдать приказ своим войскам ни в коем разе не переступать границы. Г. Сазонов спросил меня, каким образом согласовать эту просьбу со вручённой мною в семь часов вечера декларациею. Я заявил, что не могу дать никаких сведений по этому предмету; возможно, что императорская телеграмма была отправлена ранее той, в коей мне было поручено сделать вышеупомянутую декларацию». 

Характерно, что при этом посол и министр не сильно удивлялись данному казусу – последнему, кстати, в дипломатических отношениях царской России и кайзеровской Германии. Предвоенные дни были наполнены и более диковинными происшествиями. Как известно, распоряжение о мобилизации русских войск Николай II отдавал под сильнейшим давлением военных и Сазонова, а окончательной причиной царского «да» считается телеграмма русского посла в Берлине Свербеева от 30 июля, который сообщил, что в экстренном номере германского официоза «Lokal Anzeiger», был только что опубликован декрет о мобилизации германских армии и флота. Свербеев, считая себя в условиях полного цейтнота, передавал эту телеграмму из Берлина незашифрованной, или, как тогда говорили – клэром. Вскоре после того ему позвонил руководитель германского МИДа фон Ягов, и заявил, что декрет о мобилизации – фальшивка, номера «Lokal Anzeiger» с такой публикацией не существует в природе, и он, Ягов, вообще не понимает, как этот сомнительный листок попал в руки русского посла. Из этого звонка, кстати сказать, выходит, что фон Ягов уже знал о содержании телеграммы Свербеева. Значит, налицо был перехват дипломатических сообщений. Впрочем, Свербеев внял-таки доброй новости («немцы дали отбой») и тотчас отправил её в Петербург, опять же не тратя время на услуги посольских шифровальщиков. Однако на сей раз телеграмма прибыла с большим запозданием… И ещё одна техническая деталь, которую стоило бы взять в расчёт, вспоминая все эти телефонно-телеграфные перипетии. Над нею можно было бы посмеяться, что нередко и происходило в быту, и даже нашло своё отражение в юмористических рассказах того времени (см. например, эпизод со звонком одного американца своей семье в повести Джерома К. Джерома «Они и я»), если бы не острота момента, в который происходили эти переговоры. Дело в том, что из-за несовершенства телефонной техники того времени, и особенно мембраны в слуховой трубке, абонент нередко не улавливал интонационных, персональных особенностей голоса того человека, кто с ним говорил. Опознать его наверняка, по голосу, было затруднительно. То есть, позвонить мог и некий аноним, представиться так, как ему надо, и сообщить то, что он посчитает нужным. Вероятность такого случая в телефонных переговорах высокого уровня была, конечно, не слишком велика, однако считать её нулевой значило бы сильно погрешить против истины.

Подводя итог этой сумятице, Сазонов лаконично записывает в своих мемуарах: «История появления известия о германской мобилизации до сих пор не вполне выяснена». Проще говоря, кто именно организовал эту дипломатическую диверсию – особенно опасную в условиях военного психоза, — так и осталось неясным. Осталось до сих пор – т. е., почти век спустя. Почему? Бог весть. Касаемо того, отчего так сильно запоздала вторая телеграмма Свербеева, министр был более конкретен: «запоздание… произошло по распоряжению германского правительства, имевшего в виду... выставить русское правительство виновником войны». Так что случай с последней телеграммой кайзера царю, которая поступила в русский МИД лишь 2 августа, оказался не первым.

Конечно, ранним утром 2 августа 1914 года исправлять что-либо было поздно, невзирая на августейшие «стоп-сигналы». Поезд, что называется, ушёл. А несколькими часами позже из Петербурга на русскую пограничную станцию Вержболово и далее в Берлин навсегда ушел и литерный состав, увезший сотрудников германского посольства… 

Сим удостоверяется 

История с графом Пурталесом получила свое продолжение под занавес Первой мировой, в марте-апреле 1918 года. К тому времени в России произошли две революции, — Февральская, и Октябрьская. Одним из результатов последней стал Брестский мир. Благодаря ему, австро-немецкие войска укрепились в Риге, Вильно, Ревеле, Киеве, Харькове, Ростове-на-Дону, а также в Батуме и Тифлисе. Войска США к тому времени вовсю воевали во Фландрии, Британия готовилась к прорыву палестинского и месопотамского фронтов, а во Франции назревал антивоенный мятеж. Измождённая Италия третий год кряду расшибала лоб на австро-германском фронте под Венецией, а в самой Австро-Венгрии начались настоящие голодные бунты, о чём на редкость живописно рассказал в своих мемуарах тогдашний глава Балльплац граф Чернин. Германия уже проиграла подводную войну, но ещё выглядела монолитом, во главе с военными диктаторами Гинденбургом и Людендорфом. Тем не менее, и там началась министерская чехарда, перебои на транспорте, братание войск на фронтах и ползучий голод в тылу. Словом, всё, как в России весной 1917 года. Предчувствие разгрома витало в воздухе, так что возник неизбежный вопрос: кто виноват? Военные, предвкушая наихудший сценарий, припомнили политикам и дипломатам свои старые обиды. В том числе, и германским послам в странах Антанты. Послы оправдывались, как могли. 

Вот тут-то и всплыло имя графа Пурталеса. Правда, не в разгневанных реляциях немецкого Генштаба, а в ходе скандала, который разразился на самой Вильгельмштрассе. Бывший посол Германии в Лондоне князь Лихновский повел против Пурталеса кампанию на страницах своей книги «Моя миссия в Лондоне с 1912 года по 1914». Он упрекал графа, будто бы тот во время летнего кризиса 1914 года кормил Берлин безответственными донесениями, что в случае австро-сербской войны Россия «ни при каких обстоятельствах не пошевелится». Между тем, Лихновский обвинял Пурталеса в том, в чем сам был крепко грешен. В архивах сохранились княжеские депеши из Лондона насчёт позиций британского кабмина: ввяжется ли Британская империя в назревающее столкновение великих держав. Ответы Форейн Офиса были самые миролюбивые, и Лихновский с большой радостью сообщал их в Берлин, потому что там жаждали именно таких известий: да, да, англичане останутся в стороне и позволят немцам по очереди раздавить Францию и Россию. Как известно, Лондон выложил карты на стол в самый последний момент, когда в Берлине решились на большую войну. По этой причине глава британского МИДа сэр Эдвард Грей, а заодно с ним и вся правящая верхушка Британской империи удостоились исчерпывающего, если посмотреть на историю англо-германских отношений, эпитета от кайзера Вильгельма II: «Низкая торгашеская сволочь!...». Более точной оценки политических противников история дипломатии, пожалуй, не знает. Что же касается публичной перепалки Лихновского и Пурталеса, то скандал достиг таких масштабов, которые вынудили бывшего германского посла в России пойти на неординарный шаг. Тогда же, весной 1918 года, он попросил рейхсканцлера Германии графа Гертлинга издать по министерств иностранных дел официальный приказ о том, что нападки Лихновского есть не что иное, как злостный поклёп. И Гертлинг такой приказ — издал… 

P.S. 

Нам осталось лишь рассказать о судьбах двух кораблей с одинаковым именем «Принц Эйтель-Фридрих». Первый из них – бывший океанский лайнер, а затем морской рейдер – в 1915 году, после участия в боях, зашёл для починки в один из портов нейтральных тогда США, где и был интернирован со всей командой. Пароход переоборудовали в войсковой транспорт, получивший имя USS DeKalb в честь Иоганна Кальба — генерала времён Войны за независимость. Через два года, 2 мая 1917 года корабль включили в состав флота. 14 июня 1917 года USS DeKalb вышел в море в составе конвоя, перевозившего во Францию первые подразделения Американских экспедиционных сил. В последующие 18 месяцев транспорт совершил 11 таких рейсов, доставив 11 334 военнослужащих. 

После окончания войны транспорт за восемь рейсов доставил обратно в США 20 332 военнослужащих. В 1934 году его пустили на слом. 

Второй корабль – тот самый грузовой пароход – был интернирован в Петербурге 1 августа 1914 года. Из этого следует, что в полдень 29 июля — хотя, по словам Пурталеса, отплытие грузового «Эйтеля-Фридриха» в Германию намечалось как раз на этот срок – немецкий корабль так и не покинул русской столицы, а почему-то оставался у причала. Интересно бы знать, какие радиограммы шли через корабельный радиотелеграф в те критические дни, от чьего имени они отправлялись, и кто контролировал их содержание... Там, у питерского причала, «Принц Эйтель» и пребывал до самого ареста, произведённого русскими властями уже по законам военного времени. После интернирования грузовой пароход германского торгового флота был включён в состав Балтийского флота России в качестве минного заградителя «Урал», а в 1921 году — возвращён Германии. 

*) Здесь автор статьи ошибается, не Россия искала скорейшего мира с Японией, а Япония, будучи полностью истощенной в результате войны 3 раза призывала Россию к мирным переговорам, а Николай II не принимал этих предложений. См: "Русско-японская война: миф о поражении" http://www.youtube.com/watch?t=37&v=aW0EMdsg9wc